Пушкин, «Кавказ»: о духовных вершинах и пропастях

Истинная сложность произведений искусства, всем известных, казавшихся понятными и простыми, открывается исследователям по мере овладения все более тонкими инструментами анализа речемыслительных структур.

Но обычный читатель, для которого стихотворение и написано, читает сразу, целиком, комплексно, с первой строчки до последней, не подсчитывая значений слов и смысловых структур; ему достаточно его собственного здравого смысла. Труднее всего ему принять тот факт, что содержание литературного произведения не исчерпывается сюжетом, красивой картиной, звучной рифмой или оригинальной метафорой, что все это для настоящего поэта – только средства философского осмысления жизни. А также способ пробудить мысль читателя, направить ее иногда в совершенно неожиданную сторону.

Стихотворение А.С. Пушкина «Кавказ» исследователи не раз комментировали, анализировали, интерпретировали. А мы попробуем прочесть его с помощью обыденного читательского здравого смысла и фоновых знаний, доступных сейчас любому грамотному человеку.

Так что там происходит, в этом стихотворении?

КАВКАЗ

Написано 20 сентября 1829 г. Опубликовано в 1831 г.

Зачин — экспозиция: восхождение

Там лирический герой, – в нем мы видим, вопреки наставлениям литературоведов, не абстрактный гипотетический образ, а самого поэта, Пушкина, – так вот, поэт откровенно торжествует:

Кавказ подо мною. 

Строение первой фразы заставляет понимать ее с дополнительным смыслом: «стремился и наконец достиг«. В лингвистике это явление называется пресуппозицией.

Напрашивается аналогия с зачином «Каменного гостя», одной из «Маленьких трагедий»:

Уф, наконец достигли мы ворот Мадрида!

Зачин стихотворения кажется значительно более энергичным: хотя в нем даже глагола нет, зато действие подразумевается более интенсивное (восхождение!) и торжество окончательное (а Дон Жуан близится к трагической развязке). Знаменитая информативность первой фразы «Каменного гостя» тоже меркнет в сравнении с «Кавказом«: все сказано двумя словами! Что касается времени, не упомянутого в стихотворении… на первый взгляд грамматическое настоящее актуальное, а когда прочтешь стихотворение целиком… разве не вечность?

Читателю понятно: подняться на вершину Эльбруса (5642 м), чтобы увидеть под собой всю горную страну, не так легко. Особенно  в 1829 году, когда, кстати, вершина была впервые покорена экспедицией российского генерала, командующего Кавказской оборонительной линией Г. А. Эммануэля. Причем дошел до вершины тогда лишь один человек – местный житель, проводник, карачаевец Килар (Хыйса) Хачиров; свидетелей не было, фотоаппаратов тоже, просто верим его честности. Остальные проводники были вынуждены заняться спуском в базовый лагерь обессилевших членов экспедиции (кстати сказать, военных, привыкших к конным и пешим походам!) .

Поэтому при чтении в интонационный интервал между повышением тона в начале фразы

Кавказ     ⇑

                     и понижением тона в конце

                                                                                               подо мною   ⇓

должна уместиться мысль о восхождении от подножия до высочайшей вершины Кавказа. Современный человек мог бы поставить логическое ударение на слове Кавказ: летел, допустим, в самолете над Черным морем, а теперь лечу над Кавказом. Но у современников Пушкина вариантов не было.

Бытовой здравый смысл говорит, что наш поэт не был альпинистом и описывает не личные впечатления от восхождения. А от чего?

Первая горизонталь — высота: вершина духа

Местоположение героя описывается очень подробно. Но ни один художник-иллюстратор не прочел этот катрен буквально.

Кавказ ПОДО МНОЮ. Один в вышине
Стою НАД снегами у края стремнины:
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
ПАРИТ неподвижно СО МНОЙ НАРАВНЕ.

Что значит над снегами? Что в горах выше снегов? Только небо… Орел ПАРИТ НАРАВНЕ с нашим героем, ПОДНЯВШИСЬ с другой, отдаленной вершины. Возникает некая виртуальная горизонталь, объединяющая лирического героя и орла и проходящая НАД вершинами Кавказа. Так, может быть, они оба ПАРЯТ? Может быть, это виртуальное действо (поскольку в реальности оно происходить не могло) вообще касается не материального восхождения, а мысленного, или, вернее, духовного? Может быть, лирический герой просто осознает законное место гения на вершине цивилизационной (культурной, духовной) пирамиды? Тогда естественно, что на одном уровне с ним только парящий орел – птица высокого полета, соединяющая земную и небесную сферы, сопровождающая Зевса, находящаяся у Божественного Престола в «Откровении Иоанна Богослова», символизирующая власть и величие на гербах, олицетворение духовного начала, высоты, вознесения, освобождения от уз…

На вершине

Весь путь гения к духовным высотам остается воображать читателю, хотя само сравнение с подъемом на высочайшую вершину заставляет понять: это тяжелый труд, а не просто дар небес. И это не путь к успеху в современном понимании: ни намека на достижение благополучия, богатства, даже общественного признания.

Но вернемся к нашему герою: каково ему там, на вершине?

• Один в вышине – это гордость или уже одиночество?
• Стою над снегами – это просто высоко или уже холодно?
• У края стремнины  – это уже однозначно рискованно и страшно, легко сорваться вниз…

Зато далеко видно, пространство по горизонтали ничем не ограничено: видно, как орел, с ОТДАЛЕННОЙ поднявшись вершины, парит неподвижно…

Неподвижно парит… а ведь парение птицы – это стадия полета, предполагающая активное движение до и после! И если приглядеться, тут все содержит накопленный потенциал: снег – потенциал таяния и потока, стремнина – потенциал падения и обвала… А какой потенциал накопил наш лирический герой?

И вот с пятой строчки меняется рисунок рифмовки с АББА на СС. Такая «смена регистра» всегда говорит о каком-то повороте в сюжете, в настроении, о каком-то пороге в развитии смысла текста. Две строчки, которые должны нести что-то новое и важное: взгляд героя начинает скользить вниз.

• Отселе я вижу потоков рожденье
• И первое грозных обвалов движенье

Не в этой ли возможности видеть (и понимать?) кроется цель восхождения? Что увидел поэт с вершины?

То, что было сплошной твердыней – снег, твердая вода, стремнина, одновременно каменная и снежная, –  разделено на потоки и обвалы, воду и камни. Мертвую твердь и живую творческую силу воды? Материю и дух? Может быть. В том и другом обнаруживаются зачатки движения, но только для начала потоков поэт использует олицетворяющее слово рожденье, вселяя в наше подсознание мысль: потоки – это живое!

Твердь и вода

Дальше сюжет развивается именно как драматическое взаимодействие этих двух стихий.

Твердь неизменна, судя по словам, которые служат проводниками мысли о ней: они повторяются.

• Стремнина,
• вершина,
• обвалы,
• утесы,
• горы,
• еще раз стремнины,
• долины,
• брега,
• ущелье,
• берег,
• опять утесы,
• немые громады.

Вода — это жизнь

Вода изменчива: ни одно слово в смысловом потоке не повторяется, да и значения различаются гораздо заметнее.

• Снега,
• потоки,
• тучи,
• водопады,
• Арагва,
• Терек,
• волна.

Все это движется и звучит:

• водопады шумят,
• тучи идут,
• Арагва мчится,
• Терек играет и воет, как зверь молодой,
• и лижет утесы голодной волной, уже вполне олицетворенный…

Поэт не забывает конкретизировать соположение своих главных персонажей, «актеров»:

• Тучи подо мной
• Водопады — сквозь них
• утесов нагие громады — под ними
• Мох тощий, кустарник сухой — там ниже

И все явные ипостаси воды неизменно оказываются над твердью, а все утесы и громады — ниже.

• тучи подо мной
• сквозь них низвергаются водопады
• под ними (водопадами) утесов нагие громады

А еще постепенно нарастает жизнь, производная от воды: мох, кустарник, наконец рощи, зеленые сени, с оленями и птицами; постепенно она захватывает и ипостаси тверди: долины становятся веселыми, а брега — тенистыми. Но только тогда и там,

Где мчится Арагва в тенистых брегах,

то есть вода и твердь  предстают в неразрывном единстве.

Добро и зло приходит свыше

Поток может быть хорошим или плохим, но обвал – несомненное зло, опасность, угроза… В то же время именно твердь образует вышину, без которой не было бы снегов, потоков, водопадов… Потенциал того и другого раскрывается в движении вниз, а потенциал героя – в том, что он видит начала добра и зла, приходящих к нам сверху… Или свыше.

Здесь и там

Вторая строфа начинается строкой, проводящей невидимую границу между пространством лирического героя, которое для него здесь (там, где Я), и всем остальным, тем, что подо мной:

Здесь тучи смиренно идут подо мной

Во всем, что ниже, он уже не участвует и неподвластен угрозам, о которых годом раньше писал:

Снова тучи надо мною собралися в тишине… («Предчувствие», 1828).

В этой строфе становится очевидным противопоставление

• Отсюда
• Здесь
• Там ниже
• А там уже

По этим там, как по ступенькам, спускается взгляд лирического героя (но только взгляд, не сам герой), а с ним и мысль читателя, которой постепенно открывается вся вертикаль духовной жизни. Последняя ступень

А там уж и…  

говорит о приближении к какой-то цели, но она находится в третьей строфе, а мы ещё не рассмотрели подробностей второй.

Движения и звуки

Во второй строфе (как, впрочем, и во всех остальных) каждая строчка вносит что-то новое в мысль о движении, его потенциал, намеченный в первой строфе как возможность

• падения со стремнины,
• обвала камней и
• потока тающей воды,

постепенно реализуется и конкретизируется «в лицах», обрастает актантами, «движущимися персонажами»:

• тучи (идут горизонтально)
• водопады (низвергаются)
• птицы (летают в разных направлениях, в том числе вертикально)
• олени (скачут, т.е. тоже отчасти вверх, но не так, как птицы).

Все эти разнонаправленные движения, совмещаясь во времени, постепенно обвивают заданную в первой строфе вертикаль, оживляя картину и делая ее многомерной. Возникает своеобразный спектакль, в котором шум водопадов сменяется многоголосым щебетом птиц.

Вторая горизонталь: долина гармонии

И вот очередной щелчок переключения регистров (изменение схемы рифмовки), —  и с появлением рощ с птицами и оленями настроение резко меняется, а всего-то рощи (они, конечно, добрее лесов), да еще их покров почти ласково назван зеленые сени (укрытие, защита), птицы щебечут (веселее и мелодичнее, чем «кричат» или даже «поют»), а олени скачут (игриво, не правда ли), хотя могли бы пастись, бродить, просто жить, наконец…

Но это еще не искомая цель, взгляд поэта продолжает движение вниз:

• А там уж и люди гнездятся в горах,
• И ползают овцы по злачным стремнинам,
• И пастырь нисходит к веселым долинам,
• Где мчится Арагва в тенистых брегах

Так вот она, наконец, горизонталь, к которой мы стремились: она отмечена последним А там уж и…

Выше нее живут люди и пасутся овцы; стремнины, хоть и опасны, но уже злачные (отметим этимологическое родство названия семейства «злак» со словами «зеленый» и «золото»), т.е. сытные: злачным называли место, где можно благополучно и обеспеченно жить без труда и забот .

Но пастырь, вместо того чтобы пасти овец, почему-то нисходит к веселым долинам. (отметим стилистический унисон с низвергающимися водопадами) Это, конечно, не простецкая прогулка пастуха, а именно нисхождение пастыря с его духовных высот. Не потому ли, что он не пастух, а человеческий пастырь?

А веселые долины — те самые, где твердь и вода впервые вместе, на одном уровне, где они пришли к равновесию и согласию? Или это дух и материя, дух и плоть достигли гармонии, не противоречат и не мешают друг другу?

Тогда почему люди гнездятся, как птицы, в горах, а в веселых долинах, в этой точке гармонии, о них нет никакого упоминания? Да и пастырь нисходит, но еще не достиг своей цели?

Но стоит сделать еще лишь шаг вниз и с очередным переключением рифмовки вся гармония разрушена.

В ущелье: третья горизонталь, дно

Нищий наездник, в котором все, по привычке к кавказскому антуражу, опознают разбойника, абрека, в сущности, изгой, отверженный, так же противопоставленный обобщенному люди гнездятся, как и авторское Я: они оба одиноки, оба в опасности, оба представляют человеческий «неформат»… Может быть, изгой тоже считает свою жизнь подвигом…

Нищий наездник, конечно, символизирует, скажем обтекаемо, «кавказские проблемы Российской империи», а также и ее социальные проблемы вообще. Но это в нашей обыденной жизни, где вода чем ниже – тем тише и спокойней, а не в той ее модели, где вода спорит с твердью, живое с неживым, духовное с материальным, а высокое с низким…

И в этом споре лирическое Я определенно представляет ВЫСОКОЕ, а наездник – НИЗКОЕ.

Две реки

А вода, носитель и символ жизни, благотворной духовной деятельности, разделяется на два потока, две реки.

Арагва мчится в тенистых брегах и эти тенистые брега — самое позитивное, даже ласковое именование тверди. Строчка про Арагву завершает, можно сказать, увенчивает описание ареала положительных эмоций в ландшафте Кавказа, фрагмент, в котором это описание содержится, не совпадает ни с одной строфой стихотворения, а образует некую альтернативную строфу, состоящую из  двух последних строк второй строфы  и четырех строк третьей:

•  А там уже рощи, зеленые сени,   
• Где птицы щебечут, где скачут олени.                                     
•  А там уж и люди гнездятся в горах, 
• И ползают овцы по злачным стремнинам,
• И пастырь нисходит к веселым долинам, 
• Где мчится Арагва в тенистых брегах

В этой картине центральный  персонаж — Арагва. Дальше идет совсем другая картина, и нищий наездник в ней — только повод, проходной персонаж, а главный герой, конечно, Терек. Потому что нищий наездник упомянут один раз и ничего не делает, таится, а Терек  красочно действует на протяжении 7 строк, и гораздо активнее, чем лирический герой в первых семи строчках.

Двойственная композиция и двойственный сюжет

Раскраска шрифта в тексте стихотворения, по нашему замыслу (Л.Л.), помогает заметить альтернативное деление на строфы:  пятая и шестая строчки каждой строфы синтаксически (см. пунктуацию) и содержательно могут быть отнесены равно к последующей строфе или к предыдущей. Такая неоднозначность композиции создает некий эмоциональный и содержательный контрапункт, постепенно перетягивающий центр смысла с «человеческого» сюжета на символический, с сопоставления позиций Я — люди — нищий наездник на отношения потоков и немых громад во  всем их символическом величии.

И уж если мы увидели  в потоках и громадах символы духа и материи, то, конечно, сюжет отношений между людьми, расстановка их по разным высотам, выглядит частным случаем на фоне столкновения мировых сил, разворачивающегося за кулисами нашей человеческой сцены.

Правомерна ли здесь ассоциация с библейским сюжетом о бунтующем духе, низринутом, низвергнутом с небес в бездну?  Мотив падения, обвала присутствует в стихотворении с шестой строки:

• 5    Отселе я вижу потоков рожденье
• 6   И первое грозных обвалов движенье.

Низвергаются на наших глазах не камни, как подсказывает грозных обвалов движенье, а именно водопады. Но где тут сказано, что из этих водопадов получился злой Терек, а мирная Арагва — из каких-то других, добрых потоков?  Нет, вода несет только добро вплоть до строчки с нищим наездником. У Пушкина картина Кавказа получилась вполне мирной. Все на своих местах — горы стоят, воды текут, овцы пасутся, птицы щебечут… люди взбираются или не взбираются на вершины. Никто никого и ничего не низвергает, даже нищего наездника в нашем сюжете никто явно не обидел. Мировая битва духа остается лишь ментальной тенью, возможной мыслью. И только Терек занимает в этой картине так много места…

Терек

РЕКА, -и, вин. реку и реку, мн. реки, рек, рекам и (устар.) рекам, ж. 1. Постоянный водный поток значительных размеров с естественным течением по руслу от истока до устья. … (СО)

Река должна течь в определенном направлении. В стихотворении вся вода движется: потоки текут, потому что они потоки, водопады низвергаются вниз, Арагва мчится куда-то по своей веселой долине…

Но не Терек. На протяжении пяти строк он неустанно и активно движется, но все его движение именуется исключительно метафорически:

И нищий наездник таится в ущелье,
Где Терек играет в свирепом веселье;

Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевший пищу из клетки железной;
И бьется о берег в вражде бесполезной
И лижет утесы голодной волной…
Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:
Теснят его грозно немые громады.

Терек в этой картине никуда не течет, он как будто кипит, но все на одном месте:

• играет в свирепом веселье
• играет … как зверь молодой…
• бьется о берег 
• лижет утесы голодной волной 

И ни одного слова со значением направленного движения! В физическом, материальном мире такое, конечно, невозможно, длина реального Терека 623 км и впадает он в Каспийское море уже вполне равнинной рекой. Это вполне реалистично изобразил мистический Лермонтов.

Но наш, ментальный Терек достиг дна; в ментальном пространстве сравнительного оборота он обернулся зверем в клетке железной, и в этом образе остается до конца стихотворения, закрепляя окончательно ассоциацию с  тем, низвергнутым зверем.

Эпитет «молодой» не очень вписывается в эту ассоциацию, но если мы видим за библейским сюжетом еще и борьбу сил в душе человека, то разве не молодости свойственно биться с любыми берегами-ограничениями, попадать в железную клетку собственной плоти, забираться в своих духовных поисках в слишком глубокие и опасные ущелья?

Эмоционально противоречивые, почти оксюморонные  сочетания, описывающие злобу Терека,

• играет в свирепом веселье
• играет и воет, как зверь молодой

перекликаются с эмоциональной неоднозначностью  первой строфы, в которой холод снегов и опасность стремнин накладываются на торжество и гордость покорителя вершины. Вообще вся картина поражает величавой гармонией и соразмерностью. Никаких катаклизмов: реки закономерно текут вниз, растения, животные и люди закономерно располагаются на разных высотах соответственно свойствам каждого. И только вода, теснимая камнем, только дух, оказавшийся во власти немых громад материи, сам стал уже не облагораживающим плодотворным началом, а опасным зверем, источником вражды бесполезной, он бунтует и требует пищи… Духовной или материальной? Пушкин отвечает:

Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады

впервые сталкивая вербально, лексически, материальное и духовное, но мы почему-то продолжаем думать о духовной пище.

Одна из слушательниц спросила: «Неужели все так ужасно?»

Действительно, есть ли выход из этой ментальной клетки?

Для воды, конечно, есть: выбраться в долину и примириться с берегами, что и происходит с реальным Тереком.

Но не в нашем символическом ландшафте, где взор поэта добрался до Терека, опускаясь последовательно вниз, где ущелье ниже долины: вода не течет вверх, и, значит, символизируемый ею дух, опустившись на дно этого ландшафта, подняться уже не может. Это ему приговор:

• Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады: 
• Теснят его грозно немые громады.

Только человек может подняться в гору, ведь люди гнездятся в горах, … а наш лирический герой достиг вершины. Даже Нищий наездник  в  этом сюжете не низвергался, в отличие от водопадов, не должен по законам природы течь только вниз… стоит только выбраться из своего ущелья…

Нисходящий свыше дух оплодотворяет землю, а люди поднимаются, несут свою душу к сияющим вершинам…  

Зрелый Пушкин совсем не склонен к революциям и катаклизмам, он ищет и находит смысл и гармонию в том устройстве мира, которое считает реальным и незыблемым. Об этом говорят его  логически закольцованные сюжеты («Пророк», «Туча», «Вновь я посетил»…), а также вечные сюжеты, пересказанные им на русский лад в «Повестях Белкина».

Метафорические, ассоциативные, традиционно-символические смыслы, интертекстуальные переклички, встраиваясь в семантическую структуру текста, делают его конкретно-изобразительное содержание носителем концептуально-когнитивной надстройки, в чем, собственно и заключается образность согласно традиционной литературоведческой теории. Описание кавказского ландшафта превращается в изображение пространства духовной жизни, в которой антагонизм духовных вершин и низин, воды и тверди, свободы и несвободы, духа и плоти —  неотъемлемая составляющая диалектической гармонии.  Эта особая гармония пушкинского мировосприятия   и в наши дни  придаёт ни с чем не сравнимую  привлекательность  суггестивному воздействию «прозрачной» пушкинской поэзии на дисгармоничную психику современного человека.

В стихотворениях Пушкина мы находим целостность, континуальность пространственно-временных решений и  чувственно воспринимаемых образов; такая смысловая организация не создает границ между изобразительным  и когнитивным  аспектами  смысла текста.

Недоступное пониманию  неподготовленного  читателя остается  для него «невидимым». Поэт сохранился в памяти народа  «легким» и «простым»; он не отпугивает глубокомыслием и  не  навязывает того умственного труда, который необходим  для  извлечения глубинного смысла текста.

Лингвистические основания этих вольных размышлений изложены в статьях:

Максимов Л.Ю. «Кавказ» А.С. Пушкина (лингвистический комментарий) // Анализ художественного текста: Сборник статей. Вып. 1. М., 1975. С. 53–61.  https://www.twirpx.com/file/2226101/

Лисовицкая Л.Е. Стихотворение А.С. Пушкина «Кавказ»: лингвистический анализ. https://lisovitskaya.wordpress.com/2018/02/17/stihotvorenie-a-s-pushkina-kavkaz-lingvisticheskij-analiz